{img1}Родился я 22 октября 1926 года в селе Ивановка Ивановского района Херсонской области в крестьянской семье. Отца, Макара Андреевича, помню плохо, он умер в 1930 году, как мама говорила, «по нервному заболеванию». Что это за болезнь я не знаю, слышал только от матери, что заболел отец во время службы в армии. Служил отец в кавалерии. Кроме меня в семье было ещё трое детей: брат и две сестры. Я – старший. Мама, Матрёна Григорьевна, была домохозяйкой. В 11 лет я закончил четыре класса нашей сельской школы и на этом моя учёба закончилась. Мама сказала, что хватит ходить в школу, нужно работать, помогать по дому и огороду.
       В начале тридцатых в нашем селе был организован колхоз. Мама работала на ферме, рано уходила, возвращалась поздно вечером. Почти всё домашнее хозяйство было на наших детских плечах: мы обрабатывали огород, ухаживали за коровой, свиньёй, гусями и курами. Мы, как все селяне, жили с нашего хозяйства, а так как я был старшим, то и вся ответственность была на мне, и спрос был с меня больший. Нужно было работать. Самой сложной работой было привести воду, у нас ведь там была равнина, реки близко не было, было несколько очень глубоких колодцев, из которых брало воду всё село. Мы брали воду из колодца глубиной 36 метров, он был самым близким к нам – метров триста от нашего дома. Воду из колодца доставали при помощи лошади. Лошадь ходила по кругу и тягала верёвку, на которой были привязаны два ведра. Одно ведро опускалось к воде, а другое, полное воды, подымалось. Нужно было вовремя взять полное ведро и перелить воду, а потом на тачке привезти домой.
       Сейчас уже не помню первые дни и месяцы начала войны. Вспоминается только то, что почти всех мужчин от 20 до 50 лет мобилизовали в июне-июле сорок первого. А все, кто остался, были направлены в колхоз на полевые работы. Работали с утра до ночи, по домам оставались только маленькие дети и немощные старики. Начиналась уборка хлеба. Но вывезти с поля собранный хлеб не успевали, ну и, чтобы он не достался наступающему врагу, перед приходом немцев палили его прямо в поле. Где-то в конце июля собрали всех мужиков, что остались, женщин и подростков и отправили в сторону Днепра рыть противотанковые окопы. На окопах мы работали несколько дней. Народу было много из разных колхозов. Окопы были вырыты сплошные длинные, по нескольку километров, шириной шесть метров, глубиной с одной стороны два метра и, с уклоном в другую сторону, до трех метров. Все эти дни в небе постоянно летали немецкие самолёты. За два дня до прихода немецких войск над нами пролетел немецкий самолёт и сбросил на наши окопы листовки. Многое забылось о тех днях, а вот то, что было написано в листовке, я помню: «Русские мадамочки, не копайте ямочки, придут наши таночки и зароют ваши ямочки». Мимо нас постоянно проходили разрозненные небольшие колонны наших отступающих войск и большие колонны беженцев. Но мы продолжали копать.          В ночь, перед приходом немцев, нас с окопов отпустили, и все разошлись по своим сёлам. А утром через село прошли передовые дозорные немецкие солдаты, которые цепью прочесали село и, не останавливаясь, ушли дальше на восток. А за передовыми уже ехали на мотоциклах, машинах и танках, на лошадях и повозках. Шли и ехали целый день. Были среди немецких колонн и колонны румынских солдат, но они были, в основном, пешие или на лошадях. На третий день оккупации немцы с помощью местных селян, которые пошли к ним на службу, быстро организовали работу и на полях, и на фермах. Сначала собрали всех в центре села, сказали, что немецким солдатам нужен хлеб, молоко и мясо, приказали, кто и что будет делать, кто за что отвечает, а за саботаж - расстрел. И на следующий день все вышли по своим местам, а кто не вышел, того погнали силой и пригрозили, что в следующий раз расстреляют. И никто ничего не мог сделать. Не пойдёшь добровольно, погонят силой, ещё и нагайкой по спине получишь, или расстреляют. Да и работали, потому что и самим нужно было кушать. Немцы забирали зерно, скот и все, что можно было увезти. Даже привезли специальную машину и тюковали солому. Тюки возили на станцию и эшелонами отправляли в Германию.
       Постоянного постоя ни немцев, ни румын в нашем селе не было. Немецкие воинские части стояли в райцентре. Только небольшие команды немцев или румыны периодически наезжали за продуктами. Постоянно в селе от новой власти были только несколько полицаев, да и они все были из местных селян. С весны 1942 года немцы стали призывать молодежь ехать на работу в Германию. Но добровольно никто не соглашался, и тогда начались облавы. Мы прятались. Ночевали то в поле, то в заброшенных сараях и т.д. После каждой облавы многие были пойманы и насильно увезены. Все разы мне удавалось уйти от облавы, спрятаться, потому что меня успевали предупредить, что будет облава. А в сентябре 1942 года я чудом не попался немцам в руки. Меня спасли голуби. Мой младший брат сильно увлекался голубями. Где бы он не находился, не важно в какой компании, про что бы кто не говорил, у него всё разговоры сводились к голубям. Если бы ему дали волю, он бы часами говорил про голубей. Мне голуби тоже нравились, но так сильно как брат я ими не увлекался. А летом этого же года брат попросил меня, как старшего, помочь сделать для голубей клетку для защиты от котов. Мы сделали для голубей не просто небольшую клетушку, а добротный, на четырёх высоких колодах, небольшой домик-голубятню из досок и соломы. В тот раз, когда началась облава, убегать из дому было уже поздно, вот я и залез в голубятню, лёг на дно, свернулся калачиком и затих. И хоть там было очень тесно и у меня все затекло и болело, но я лежал тихо, и мне казалось, что я даже не дышал. Подошли немцы, а мама им говорит вот, мол, только маленькие дети, больше нет никого, ищите. Она даже сама не знала, что я в голубятне, как потом говорила, думала, что я убежал, как все предыдущие разы, и прячусь в поле. Немцы и полицаи поискали, и, не найдя меня, пригрозили маме, что если я не приду добровольно, то меня поймают и расстреляют. А я лежал на дне голубятни и в небольшую щель между досками всё видел. Один из немцев, наверное, офицер, он был в фуражке, подошёл к голубятне и говорит: «Голюби, голюби», тычет рукой в небо, улыбается, обошёл вокруг голубятни, махнул рукой и все ушли. Наверное, тоже любил голубей. Так что меня от угона в Германию спасли голуби. Потом ещё несколько раз были облавы, но я все разы успевал спрятаться.
В начале осени 1943 года наше село было освобождено Красной Армией. Немцы и румыны как быстро пришли летом 1941 года, так и, спустя два года, быстро ушли. А через несколько дней меня и всех моих сверстников – тех, кто родился до 1927 года, мобилизовали в Красную Армию. С нашего села тогда со мной мобилизовали 12 человек. Всех нас привезли в учебный полк под Сталинград. Город был полностью разрушен, везде были только груды битых и обгорелых камней и кирпичей, перемешанных с землёй. Наш учебный полк располагался на окраине города в поле. Ночевали в землянках. Недалеко от нас находилась станция Карповка. Нас полностью обмундировали и выдали винтовки трёхлинейки. Пилотка и гимнастёрка были песочного цвета, галифе зелёные и добротные, с грубой кожи коричневые ботинки под обмотки. А через месяц, после прохождения общей подготовки, меня перевели в учебную роту снайперов. Месяцы учебы пролетели быстро, как один день, хотя гоняли нас по полигону с утра до ночи, в любую погоду и в любое время суток – марш-броски на полигон. Питание было скудное, но не так хотелось кушать, как хотелось поспать. Учили всему, что нужно знать солдату пехотинцу: как ходить в атаку, в штыковую, как окапываться, занимать оборону. Изучались оружие, уставы, проводилась строевая подготовка. Но основным было обучение снайперскому делу. Учили, как выбрать правильную позицию для стрельбы и основное – маскировка снайпера. Сначала у нас была обыкновенная трёхлинейка. Только под конец учёбы всем выдали снайперские винтовки. Снайперская винтовка отличалась от обычной трёхлинейки только тем, что на ней был прибор, так мы называли снайперский прицел. А прибор был хороший, на два-три километра было видно как на ладони.
       Из всех командиров помню только командира отделения ефрейтора Першина и командира роты старшего лейтенанта Булавина Николая.
Ранней весной 1944 года полк посадили в вагоны и повезли на запад, на фронт. Везде ещё лежал снег, хоть и начинал уже таять. Через пару суток, ночью, мы прибыли на станцию Чигирин. Запомнилась сырая промозглая и холодная погода. На станции нас разобрали по своим командам прибывшие из боевых частей офицеры, как мы их называли «покупатели». Меня направили в 11-ю Гвардейскую тяжелую танковую бригаду и назначили в комендантскую роту. Бригада была в резерве главного командования, находилась на переформировании и пополнении личным составом и техникой, она была как учебная часть. Укомплектованные роты и батальоны получали боевую технику и оружие, месяц-два учёба и на фронт. Я несколько раз вместе со своими товарищами по комендантской роте подавали рапорта с просьбой направить нас на фронт, но наши рапорта постоянно отклоняли. В свободное от караулов время я и несколько моих товарищей прошёл обучение на связиста-телефониста. И, когда в начале осени 1944 года наша бригада была отправлена на фронт, меня из комендантской роты перевели в механизированный батальон связистом-телефонистом взвода связи, командиром был лейтенант Николай Соловьёв, командиром батальона – майор Сейфулаев.
       Почти семьдесят лет прошло с того времени. В памяти остались очень трудные и тяжёлые случаи. Я был дважды ранен и контужен. Боевые действия бригада начала на территории Польши на подступах к городу Кракову. С тяжёлыми и упорными боями, преодолевая яростное сопротивление немцев, наши войска день за днём продвигались всё дальше на запад. Нас всё время посылали на усиление атакующих или поддержку обороны и ликвидацию прорыва и контратак немцев. Батальон или полк в любой момент снимали с одного места и быстро перебрасывали в другое. Мы могли быть на северо-востоке Кракова, а через несколько часов были уже переброшены, кто на броне, кто на лафетах, на машинах, мотоциклах на юго-восток Кракова для ликвидации немецкого прорыва. В боях под Краковом я получил первое лёгкое ранение. Бригада наступала, немцы упорно сопротивлялись и вели сильный артиллерийский и миномётный обстрел по нашим наступающим войскам. Во время боя, при налаживании повреждённой связи, я попал под миномётный обстрел и, уже лёжа в воронке от взрыва мины, получил осколочное ранение в левую ногу. Мина разорвалась позади меня, и осколок пробил подошву ботинка, стельку, портянку и неглубоко царапнул по пятке. Выковырял из подошвы осколок, чтоб не мешал ходить, потуже перемотал ногу портянкой и вернулся в свой взвод.
С боями мы продвигались всё дальше на запад. Уже где-то после Кракова, в одном из боёв после отбитой немецкой контратаки, я получил приказ восстановить поврежденную связь между полками. Когда бежал по оборванному проводу, немцы вели сильный артиллерийский и миномётный обстрел по нашим позициям. Как только услышу свист мины – падаю, после взрыва встаю и опять бегу. И вот я уже вижу оборванный провод, но в это время сзади меня взрывается мина, и от сильного удара в спину я падаю. Удар оказался таким сильным, что от боли меня скрючило, и схватила судорога. Такая была боль, что меня мутило и качало. Думал, что, наверное, камень или кусок дерева от разрыва попал в спину. А когда разделся, мне сказали, что на спине большой, круглый, уже посиневший кровоподтёк от вышибного патрона немецкой мины.
       По Польше продвигались быстро. Бывало, что за день мы, хоть и с тяжёлыми боями и контратаками, но занимали по два, три населённых пункта. Короткий отдых – и снова вперёд и только вперёд. Что интересно, когда ты молодой и вокруг тебя постоянно кто-то ранен, кто-то гибнет, тебе в голову не приходит то, что это может случиться и с тобой, ты об этом даже не думаешь. Привыкаешь ко всему. Единственная проблема – это то, что постоянно хочется спать, потому что даже, когда и есть возможность поспать, всё равно не высыпаешься. Организм помимо тебя самого всё время в напряжении, ждёт, что в любой момент могут поднять. Даже кушать так не хочется, как отдохнуть в тишине.
Уже когда мы наступали по Германии, был у меня случай, когда я так сильно испугался, что ни до, ни после я так сильно больше не боялся. Было это уже на территории Германии в конце марта сорок пятого. Бригада наступала на берлинском направлении, шли сильные бои. Немцы так быстро отступали, что не всегда успевали и окопаться. Цеплялись и дрались за каждый кустик, холмик, дом, улицу. Но у нас был такой настрой и порыв, что уже ничто и никто не мог остановить наш боевой дух. Да к тому же все вокруг только и говорили, что это последние бои, скоро возьмем Берлин и войне – конец. Меня вызвали в штаб батальона, вручили пакет и приказали доставить его командиру танкового полка. Полк находился километра на три правее нашего батальона на окраине небольшого поселения под прикрытием леса. Но командира полка на месте не оказалось, и один из офицеров танкистов сказал мне, куда поехал командир и какой номер танка. Но когда я прибежал в указанное место, то оказалось, что командир находится уже в другом месте и показали в сторону небольшого леска. Когда я бежал через поле, наши танки пошли в наступление. Немцы по ним открыли сильный миномётный и артиллерийский огонь. Я попал в зону перекрестного обстрела, снаряды рвались вокруг. Я короткими перебежками бежал по указанному направлению. Бежишь, но как только слышишь свист мины, падаешь в любую ложбину, взрыв – подымаешься и бегом дальше. Уже почти добежал до нужного места, метров триста-четыреста оставалось, как в это время снова начался сильный не только миномётный, но и артиллерийский обстрел по нашим танкам. У меня над головой засвистели мины, и я, спасаясь, на бегу нырнул в один неглубокий, наспех кем-то вырытый окопчик, и залёг. Вокруг – грохот от разрывов и свист осколков, в воздухе – густой дым и сажа от горевшей земли, пороха и железа. В этом грохоте и вое я и не услышал и не увидел как на окопчик, в котором я лежал, сзади меня наехал танк и остановился надо мной и заглох. Я лежал как в могиле и не мог не то чтобы повернуться, не мог даже пошевелиться. Чуть приподнял голову и упёрся в гусеницу. Меня прошибло таким потом, что я стал полностью мокрый. Сколько прошло времени я не могу сказать, но в какой-то миг взрывы и свист мин прекратились. И тут я услышал, как в танке заговорили. Говорили по-русски. Что говорили, не разобрал. В этот момент двигатель на танке завёлся, и, не двигаясь с места, несколько раз газанул. Как сейчас помню, я подумал, что если танк повернёт влево, меня раздавит, повернёт вправо – тоже раздавит, поедет вперёд, останусь живой. И он поехал вперёд! А я поднялся и побежал искать командира полка, чтобы вручить пакет. Нашёл быстро на окраине леса. Потом я подходил к танкистам из того танка, разговаривали. Говорили, что меня не видели, а остановились по приказу командира. Стали ждать пехоту, потому что впереди за холмиками засели немецкие «фаустники». Вот такая история.
       По Германии продвигались также быстро, как и по Польше, может даже ещё и быстрей, но с тяжёлыми каждодневными боями. Немцы отчаянно дрались за каждый клочок земли, доходило до рукопашных схваток, переходили в контратаку. Мы отбивали и, как говорили, на плечах у противника сами атаковали. Бригада наступала на Берлинском направлении. Бои были очень тяжёлые и кровопролитные. Хоть наш батальон и механизированный, но командир батальона майор Сейфулаев ездил не на машине, а на лошади. Помню, как он подбадривал бойцов, что скоро конец войне, нужно только немного нажать и будем в Берлине, а это – конец войне. Мы были уже недалеко от Берлина. Вокруг только и говорили: «Даешь Зарау – да здравствует Москау». Уже после взятия города Зарау, 22 апреля меня тяжело ранило осколком артиллерийского снаряда в колено левой ноги. Осколок прошёл под коленом и порвал все связки, и подробил кости. Ранило меня после обеда часа в четыре, и я пролежал на поле до глубокой ночи, то теряя сознание, то приходя в себя, потерял много крови, пока меня не подобрали санитары нашего санвзвода.
       Победу встретил в госпитале уже в Польше. Потом были другие госпиталя, последний – во Львове. По госпиталям я провалялся до января 1946 года. Рана на ноге заживала очень плохо, постоянно кровоточила и загнивала. Несколько раз врачи пытались ногу по колено отрезать, но я не давался. Мне сделали две операции. Фактически я остался на двух ногах благодаря одному польскому хирургу. Он почистил рану, обработал и рассказал нашим врачам, что и как нужно лечить. И хоть я и остался инвалидом, и хромаю, так как нога в колене срослась неправильно, полусогнутая, но остался на двух ногах.
       За участие в боях при освобождении Польши и Германии я награждён Орденами Славы 3-й степени и Отечественной войны 2-й степени, медалями «За взятие Берлина», «За победу над Германией», а также восемь благодарностей Верховного Главнокомандующего за взятие городов и форсирование рек.
После демобилизации приехал к себе на родину в село Ивановку и никого не застал дома. Мама с младшими переехала на Кубань. А куда – никто не знал. И я поехал на поиски. У меня было немного денег, которые остались от моей зарплаты, пока лежал в госпитале накопилось. Ежемесячно получал 17 рублей, 7 – зарплата и 10 – гвардейские. При выписке из госпиталя получил совершенно новую зимнюю форму. Сначала я прибыл в Краснодар. Маму нашёл не сразу. Почти год скитался по станицам, перебиваясь случайными заработками. Специальности у меня никакой не было. Удалось устроиться на работу в артель инвалидов под Краснодаром, где сапожничал, вязал веники и т.д. Но работы было мало, и жить на заработанные деньги было очень тяжело. В январе 1947 года ушёл из артели и в поисках работы переехал в Краснодар. Я, скитаясь по Краснодару, потратил все деньги, и, чтобы съесть хоть кусок хлеба, постепенно продал или поменял почти всю одежду. Стал похож на оборванца-бомжа. В Краснодаре я узнал, что мама находится в станице Славянской, куда я и отправился в феврале 1947 года.
С работой было сложно, и я устроился сторожем на первое отделение колхоза «Красный партизан». Там мне дали комнату. Пока не началась косовица, я жил прямо на отделении и работал то конюхом, то сторожем, а как началась косовица, сначала травы на сено, а потом зерновых, сел на косилку рабочим. Сидишь на лобогрейке, так мы называли косилку, и вилами отбираешь небольшие пласты соломы и откидываешь в сторону, без перекура с раннего утра до поздней ночи. Следом шли рабочие и вручную копнили, потом копны свозились на ток, а там молотили. Я был молодой и здоровый, хоть и хромал, но руки были крепкие и я ловко справлялся с работой, и мог выдержать в таком темпе целый день. В пыли и под палящим солнцем сто потов с тебя стекает. Но я работал хорошо, и многие трактористы приглашали меня в напарники.
       В 50-е годы колхозы стали укрупнять, и наш колхоз после объединения стал пятым отделением колхоза «Путь к коммунизму». Работал кузнецом, плотником, слесарем, мельником. Были разные времена и разные руководители. Самыми напряжёнными годами были 60-е, когда строились рисовые системы. Работы было много, но работать было интересно. Из всех руководителей легче всего было работалось с управляющим Бобыренко Юрием Алексеевичем. На одном месте беспрерывно проработал 59 лет. Почётный колхозник.
Мы с женой Марией Николаевной вырастили и воспитали семерых детей. Все определились, создали свои семьи. Сейчас у меня 10 внуков и 11 правнуков. Занимаюсь воспитанием своих внуков. Хочется видеть их устроенными, порадоваться их успехам.

Записано в сентябре 2013 г.
по воспоминаниям ветерана Великой Отечественной войны
Николая Макаровича Иващенко,
проживающего в г. Славянске-на-Кубани,
историком-краеведом Б.Д. Фуфалько